Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже
вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой
вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и
вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…
Неточные совпадения
Но мысль о ней
вонзалась в его
душу поминутно как острый нож.
Наконец уже не мог он более выносить, он чувствовал, что эти глаза
вонзались ему
в душу и производили
в ней тревогу непостижимую.
Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей,
в небо
вонзались эти пики, и
душа моя истаевала от восторга.
Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат. На меня строго смотрели бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок
вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное, бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо
в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее
в ней.
Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая все, и кто попадал
в эту западню, тот уже не мог выбраться назад: сотни пальцев, крепких и слепых, как клешни, сжимали ноги, цеплялись за одежду, валили человека на себя,
вонзались в глаза и
душили.
В это время надо было видеть
в толпе два неподвижные черные глаза, устремленные на молдаванскую княжну; они
вонзились в нее, они ее пожирали;
в этих глазах был целый мир чувств, вся
душа, вся жизнь того, кто ими смотрел; если б они находились среди тьмы лиц, вы тотчас заметили бы эти глаза; они врезались бы
в ваше сердце, преследовали бы вас долго, днем и ночью.